Звезда районного масштаба. Марат Гельман: «Хамовники сыграют роль речной цивилизации»

Галерист Марат Гельман уже несколько лет живет в Черногории, где создал коммуну для художников. Он активно ездит по миру: организовывает выставки и участвует в форумах оппозиции. Но свою любимую квартиру в Хамовниках он не продал и рассчитывает в нее вернуться, когда цензура в России снова ослабнет. В интервью Илье Азару Гельман рассказал, что Хамовникам, чтобы обрести свое лицо, нужно стать «речной цивилизацией», что диктатура способствует не расцвету искусства, а известности отдельных художников и что для европейцев поддерживать Путина — это как диссидентство.

Про Хамовники

— Вы три года живете не в Москве. Что для вас значат Хамовники сейчас?

— Мы в 2000-м году купили в Хамовниках квартиру [в известном «доме под рюмкой»]. До этого я со студенческих времен я жил по съемным квартирам, и когда я начинал собирать искусство, то у меня не то, что квартиры еще не было, а даже второго пиджака.

Но к 2000-му году художники, которыми я занимался, вдруг стали важными международными звездами. 50 их работ я подарил Русскому музею, а 50 продал и стал обеспеченным человеком.

Было такое движение «бумажной архитектуры». Архитекторы — Уткин, Юра Аввакумов, Саша Бродский — выигрывали конкурсы, но ничего по разным причинам не строили. В советское время их даже не выпускали получить премию. Бродскому я предложил «сделать» мою новую квартиру, и оказалось, что он очень хотел [такой заказ], потому что ему надоел статус «бумажного архитектора».

Мне же все тогда говорили, что я с ума сошел, ведь «бумажные архитекторы» не беспокоились о реальности, они самовыражались.

— А что могло случиться?

— Люди в них не верили, и для Саши было очень важно, чтобы люди убедились. Поэтому мне повезло — он в моей квартире спроектировал каждую ручку дверную. Квартира получила главную российскую архитектурную премию и одну международную.

Это было мое первое жилище, которое было именно мое. Мне тогда уже исполнилось 40 лет, но для меня это первая моя квартира. Потом, в 2004 году Саша построил мне галерею, а в 2006-м — [загородный] дом.

Помню, как я однажды подхожу к себе, а по Остоженке экскурсия идет. Экскурсовод рассказывает: «Вот это известный дом с рюмкой, перевернутая рюмка в честь того, что [владелец здания купец Яков Филатов] бросил пить. В 2000 году квартиру здесь купил известный галерист Марат Гельман, а сделал ее известный архитектор Александр Бродский». С тех пор это стало символом Остоженки. Современный взгляд на старину! (Гельман смеется)

Саша, действительно, сделал очень важную вещь — современную русскую квартиру. После этого я стал работать дома, и все мои рабочие кабинеты — в галерее, в бюро — стали пустовать.

— Ваша квартира находится в «Золотой миле». Соседское коммьюнити там есть какое-то?

— На Остоженке в какой-то момент стали резко дорожать квартиры, и их стали покупать как инвестицию. Покупают, но в них не живут. Поэтому вскоре улица стала темноватой — вечерами только 10-15% окон горели. Вроде есть в этом плюс, но появилась какая-то отчужденность.

Когда у меня появилась [дочь] Ева, то возникло какое-то коммьюнити родителей плюс я ходил в фитнес в Центре Вишневской и в Мультимедиа арт музей. Но даже если люди рядом живут, то ты с ними не коммуницируешь. Например, в соседнем доме жил [телеведущий Андрей] Малахов, и мы с ним встречались где угодно, но только не на Остоженке.

— Говорят, вице-мэр Москвы Анастасия Ракова жила в вашем доме. За солью не заходила?

— Нет, мы не пересекались. Мы никого не затапливали, нас не затапливали. Вообще соседских отношений не могу вспомнить. Разве что с [режиссером Александром] Миттой, который на Пречистенке живет, мы общались по-соседски.

Кстати, смешно было: когда строили Храм Христа Спасителя, то нам присылали сообщения с предложением покупать гаражные места под храмом. Среди плюсов называли то, что с парковки на лифте сразу попадаешь в молельную часть (смеется).

— Вы в Перми делали «культурную революцию», которая должна была преобразить культурную среду всего города. А как преобразить культурную среду Хамовников?

— Хороший вопрос. Надо иметь в виду, что у провинции и Москвы разные болезни. В Москве — это ожирение, а там — голод, поэтому лечение для Перми и для Москвы нужно разное.

В Москве я этим занимался не в связи с тем, что жил в Хамовниках, а в связи с тем, что как член Общественной палаты был одним из лидеров критики лужковского генплана. Есть исторические проблемы Москвы, а есть болезни города, связанные конкретно с тем как Лужков управлял.

Нужна децентрализация города. Не перенести из центра на окраины, а создать разные центры. Центр Москвы перегружен функциями, и снимать с него дополнительные нагрузки, разгружать историческую часть города от деловой функции — важная задача. Туристическую функцию же не перенесешь, а деловой центр можно сделать в другом месте.

— В Хамовниках особой деловой нагрузки нет. Это такой спальный район в центре города.  

— К сожалению. И это тоже неправильно, потому что экологическая ситуация в центре очень плохая. А ведь почти 40% рабочих мест в Москве сконцентрировано внутри Садового кольца. Фрунзенская — это вообще большая стоянка машин.

Люди приезжают, сидят, дышат, пукают, а Лужков, сделав Третье транспортное кольцо, перекрыл естественный приток воздуха, который по сталинскому плану поступал в город из Подмосковья по широким проспектам. Такие серьезные ошибки исправляются столетиями.  

— Вот в Берлине, например, есть Кройцберг, панковский район, Пренцлауэр-Берг, хипстерский. У разных районов свое лицо. А Хамовники — они какие?

— В 2000-х годах на Остоженке еще оставалась одноэтажная Москва, было еще что сносить и где строить. Когда мы покупали [квартиру], на Арбате еще стоило дороже, но там негде было строить. Во всем мире как только какой-то район становится дорогим, то сразу превращается в спальный. Никакой бизнес не выдерживает конкуренции с тем, что люди покупают для себя.

Девелоперы в Хамовниках запустили идею «Золотой мили» — элитного спального района, но они же ее не довели до конца, потому что никакой инфраструктуры элитности нет.

— И что же надо делать?

— Чтобы у Хамовников появилось лицо, нужно как-то снизить цены на аренду или найти мецената. Например, в Чикаго был очень успешный бизнесмен Манилов. Хоть он и не знал про своего однофамильца, в 70 лет он закончил все дела, создал музей современного искусства и театральный квартал в дорогом районе. Купил 10 домов и сдавал в аренду театрам условно за 4 доллара квадратный метр, а всем остальным — за 40.

Через три года все театры кроме главного чикагского переехали туда. В Нью-Йорке, где такого мецената не было, все появилось рядом с Сохо, потому что там дешевле.

Проблема Остоженки в дороговизне, которая не позволяет рисковать или экспериментировать с лицом.

— Хамовники — это ведь не только Остоженка, но и огромная территория вплоть до Лужников.

— Надо думать, надо искать ресурсы внутри района. Сильный фактор — это река вокруг района. Меня как-то в Питере попросили сделать большой фестиваль. Хотя в итоге люди, которые хотели в него инвестировать, уехали, я придумал идею.

В мире много рек, и фактически на каждой реке есть какой-то город, какая-то культура, поэтому на реке и надо сделать международный фестиваль. Разбить набережную на участки. Первый километр — это Сена, книжки продают, каштаны, кухня французская, может быть, французский шансон кто-то поет. Следующий километр Дунай, потом Темза и так далее. Получается фестиваль, где города через реки, а культуры через города начинают себя предъявлять.

Во всем мире река — это сверх ресурс для города, но не в Москве. Поэтому вокруг реки надо что-то строить, на легких конструкциях.

Хамовники — это район на реке, и надо акцентировать это их преимущество перед другими. Хамовники сыграют роль речной цивилизации.

Про отъезд из России

— Как же вы покинули Хамовники ради Черногории? Неужели там лучше?

— Мы ведь не эмигрировали и квартиру сохранили. Хамовники — пока не отдельное государство, а уехал я из России. У нас все хорошо, но когда обсуждаем будущую школу для детей, а значит и вопрос возвращения, то Хамовники, моя квартира — это один из аргументов.

Но после Черногории у нас очень серьезные претензии к экологической ситуации. И это не изменится, если уйдут Путин или Собянин. Но конечно, если не погружаться в политическую ситуацию, то Москва — прекрасный город, а Хамовники на порядок лучше, чем другие районы Москвы.

— А почему вы уехали вообще?

— Из-за невозможности работать. Когда меня выперли из директоров музея [PERMM], у меня было два очень крутых проектов с двумя крупными бизнесменами. Плюс на «Винзаводе» я сделал проект «Культурный альянс» с выставками художников из разных городов.

Но почти одновременно оба бизнесмена соскочили, сказав: «Марат, к нам пришли и сказали, что по основному бизнесу будут проблемы». Я понял, что если соскочили эти, то других я просто не найду. Понял, что надо валить.

Понятно, что был вариант становиться политиком-оппозиционером, но меня эта ситуация не устраивала. Во-первых, я хотел заниматься культурой, а, во-вторых, у меня небезупречная биография, ведь я, например, в 1999 году участвовал в штабе Путина, то есть в чем меня могут упрекнуть. Я к своей биографии отношусь хорошо, и ни от чего не отрекаюсь, но для занятия политикой это неэффективно.

— Не жалеете, что сотрудничали с властью на том этапе?

— Власть поменялась, не я. Я, может быть, и жалею, потому что и в 1999 году приходили люди и говорили: «Вы, что, не понимаете? Он же гэбэшник». Например, Алла Гербер, но мне казалось, что она просто такая экзальтированная. Я, может о чем-то и жалею, делал ошибки, но я это не готов ради политического будущего скрывать.

В общем черногорский вариант приложения сил за пределами России оказался наиболее интересным. Галерея же закрылась после того, как я туда пустил ребят, которые делали благотворительный аукцион для политзаключенных.

— А работы у вас разве не из-за поддержки Pussy Riot не стало?

— Когда их начали судить, я единственный из официальных людей их поддерживал (Гельман и на интервью сидит в футболке с символикой Pussy Riot). Это мне стоило прекращения проектов, но это не было окончательной демонизацией.

Но когда меня выгнали из директоров музея, тогда началась кампания невероятная. Я через одного человека решил выяснить, в чем дело, почему меня так мочат. И он выяснил, что есть докладная записка, что я создал Pussy Riot, и в это верят, потому что не верят, что девочки могут сами такое устроить. Я попросил объяснить, что познакомился с ними, когда они уже вышли из тюрьмы. Вот это наши спецслужбы.

— Вы от Путина уехали в Черногорию, а он к вам чуть не пришел потом сам?

— Ребята, которым показалось, что Путин пришел в Черногорию, неадекватные. Они стали жертвой собственной пропагандистской машины. Но что Черногория? Вот приезжаешь в Германию и понимаешь, что пропаганда работает. Германия пропутинская больше, чем Черногория, которая пророссийская, русофильская.

— Обычные люди — пропутинские?

— Да, конвертация антиамериканских настроений в пропутинские оказалась очень легким делом. В Англии желание альтернативы выразилось в брекзите, а в Германии и Австрии в поддержке Путина. Ведь поддерживать Путина — это как диссидентство.

Про современное искусство

— Вы за нынешней деятельностью Алехиной и Толоконниковой следите?

— Да я в ней участвую! Я сделал выставку в Саатчи с ними, Павленским, Куликом. Спектакль, который делала Алехина, репетировали у меня в центре. Маша, Надя, Люсинэ сейчас раздвинулись, но бренд остался, и каждая имеет свою траекторию.

— Со стороны их деятельность производит впечатление эксплуатации бренда.

— Потому что бренд больше. У меня была такая же проблема в 2005 году — начался процесс написания книг про 90-е годы, а я тогда был важной фигурой. В художественной среде галерея Гельмана была единственной известной галереей, и все ведущие художники 90-х делали свои выставки у меня. Происходила эксплуатация бренда. Людям не нужны твои компетенции, ведь они знают как надо делать лучше тебя, а от тебя нужно только название.

Я восемь лет жил в непонятном статусе человека, у которого бренд больше, чем он сам. Потом уехал в Индию на два года и только в Перми почувствовал, что нужны мои компетенции, и был какой-то вызов в этом.

Или, например, замечательного художника Диму Врубеля, который когда-то сделал «Поцелуй», все знают по этой картине. Так устроены медиа. Но мне с пермским проектом удалось перешибить все мои 90-е годы.

— Вы назвали Pussy Riot, Павленского. И все? Кончилось искусство в России?

— Радикальные художники — это обычно 5% художественной среды, но если их нет, то возникает ощущение, что искусства вообще нет. Это то, что я пытаюсь объяснить своим коллегам. Вопрос не в том, что все должны быть как Pussy Riot или Павленский. Это не образец для подражания.

Интеллектуал Дима Гутов, фундаментальный Валерий Кошляков — гениальные художники, но как только рядом с ними нет радикалов, то возникает ощущение, что в России нет художественной среды как таковой.

Россия же не Франция, у нас искусство не может быть декоративным элементом, оно должно быть в авангарде.

На самом деле есть художники, за которыми я слежу, которые, как я думаю, могут как-то состояться. Но в целом я очень скептически отношусь к тому, что произошло в посткрымский период с российской художественной сценой.

— То есть искусство при диктатуре не расцветает?

— Диктатура — это очень хороший рекламный агент, но она не способствует расцвету искусства. Она способствует тому, что это искусство становится известным, но в целом она искусство гнобит.

Например, Ай Вэйвэй — сегодня художник номер один в мире, но он был таким же талантливым и до того, как начался его конфликт с властью. Конфликт с властью сделал его известным, а не талантливым.

Саша Бренер (художник, в 90-х — один из лидеров московского акционизма) делал то же самое, что делали Pussy Riot на двадцать лет раньше, но из-за того, что власть была другая, никто не знает такого человека. А ведь он, когда была война в Чечне, ворвался в Елоховскую церковь, разрушал ее. Он вызывал на Красной площади Ельцина на бой. Ну его взяли, мне позвонили, сказали, что нужно 500 рублей штрафа. Я привез их и пальто, потому что он на бой отправился в спортивных трусах. И его отпустили.

Меня очень много спрашивали по поводу «Матильды». Такую реклама фильму сделали. Но это хорошо для этого фильма, а для искусства плохо.

— А почему Павленского арестовали во Франции, как вы думаете? Что это означает? Вроде бы там демократия, а у нас не очень, но под стражу его поместили и там, и там.

— Павленский хотел в тюрьму, но он добивается публичного суда, на котором сформулирует задачи, идеологию его проекта. Он попал в то, что не знал французских законов, потому что его суд проходил так: сидели три человека адвокат, судья и секретарь суда. Во Франции прецедентное право, и у них 14 лет назад молодой человек уже сжег банк, получил столько-то.

— Но как же это во Франции не отличают искусство от вандализма. Вот и наши власти судили Павленского за порчу брусчатки на мосту. За искусство же нельзя судить?

— Говорить, что за искусство нельзя судить — некорректно. Акционист находится сразу в двух пространствах — поступка и жеста. Если ты создаешь художественный жест и одновременно совершаешь некий поступок, то это не значит, что ты неподсуден.

Но если жест значительнее поступка, то это влияет на судью, и он говорит: «Вы совершили хулиганский поступок, но так как это значительный художественный жест, то наказание будет таким-то».

Никто не требует не судить художников, не говорит, что это особая каста, которая не подчиняется закону. Речь идет о том, что нужно увидеть не только поступок, но и жест.

Во Франции Павленский попал в рутину. Вопрос не в демократичности, а в косности. Судья не увидел разницы между действиями Павленского и алжирского подростка, поджигающего банкоматы.

— Это и пугает.

— Мы все в каком-то ступоре, потому что помочь ему нельзя. По Pussy Riot была мощная кампания в защиту, но он сам против такого. Он против героизации. Он настолько радикален, что хочет показать что любое государство — дремучее. Конечно, нам это невыгодно в России, но он хочет показать, что у него другой горизонт.

Тот же Бренер уехал, когда начал закидывать белорусское посольство банками с кетчупом и понял, что его «закроют» в какой-то момент. Первая акция за рубежом у него состоялась в Амстердаме, где он нарисовал зеленый доллар на белом квадрате Малевича. 8 месяцев отсидел.

У него была концепция: художник умирает в нужде, но на его работах барыги зарабатывают кучу денег. Повезло еще, что Малевич использовал эмали.

Про эмиграцию

— Зачем вы приехали на оппозиционный форум? (наше интервью проходит в Вильнюсе, где Гельман принял участие в работе Форума свободной России Гарри Каспарова и даже стал членом постоянного комитета этой структуры)

— У меня сформировалось видение, что надо делать. Я все придумал! (смеется). Есть три разные задачи у оппозиции: сменить режим, избежать катастрофы после смены и построить новое общество. Ключевая проблема в том, что люди моего круга не поддерживают Навального так, как понимают, что он не годится для третьей задачи.

У Навального слишком иерархическая структура, и они подозревают, что он станет новым Путиным.

Но он был бы хорош как инструмент, чтобы сменить режим. Поэтому надо предъявить ракету целиком, и три этапа должны символизироваться разными политическими силами, по разному устроенными, а не тремя Навальными.

— А кто будет третьей ступенью?

— Сейчас нет ни второй, ни третьей, но схему я нарисовал, как строить и из чего. Если ты идешь в президенты, то твоя проблема создать каркас, в котором будет эта структура существовать. Сегодня ты (имеется в виду Навальный) идешь не на место Путина, а на место генпрокурора Чайки. Как только ты заявляешь о своем участии в президентской кампании, тебя никто не поддержит — никто не хочет прокурора в президенты. Поэтому надо искать трех человек и тогда можно претендовать на президентскую позицию.

— Нет грустного ощущения от подобных эмигрантских сборищ?

— Первые имени русской литературы — это эмигрантская тусовка. Сорокин — Берлин, Акунин — Лондон, Улицкая — Италия, Шишкин — Швейцария. В изобразительном искусстве тоже самое. Художник номер один Илья Кабаков — Нью-Йорк. Эрик Булатов — Париж. Иван Чуйков — Кельн. Врубель и Борис Михайлов — Берлин.

Когда 90% покидают страну, то значит в стране нет условий. Нельзя от людей требовать героизма. Это кто идет в офицеры, тот должен быть героем. Те, кто уехали не герои, но это нормально, ведь они хотели совсем другого, а не семьями рисковать.

— Вы ведь приезжали на выборы муниципальных депутатов в Россию.

— Да, я специально подгадал. Я бы и на президентские приехал, но незачем было (смеется). Все равно же хочется вернуться, потому я пытаюсь ловить какие-то оптимистические сигналы. Вся эта кампания была светлая. Я сделал два интервью с муниципальными депутатами. Основное ощущение, что я уехал, но никуда не делся, но если не будет возможности работать, я не вернусь. В целом ситуация с цензурой только ухудшилась.

— Но в принципе вы в Россию собираетесь вернуться?

— Я за эти три года четко понял, что я русский куратор. В галерее Саатчи выставка прошла с фантастическим успехом. Сотни публикаций во всем мире. В Индии, Австралии все очень хорошо. Я сделал несколько проектов в Вене и Милане, но везде я выступал, как куратор связанный с Россией или Украиной.

В Европу я вожу Россию и только в Черногорию — Европу. Я понял, что даже если бы я хотел, то я никуда не уеду. Я живу в другом месте, но нахожусь в России.

— Если мы вам в Хамовниках выделим под галерею ДК «Каучук», вернетесь?

— Галерея уже не нужна. Я в Черногории сделал эксперимент, создав культурную организацию нового типа (речь о центре Dukley European Art Community, куда художники приезжают жить и творить). Мне в профессиональном смысле нужны масштаб и понимание, что меня не накроют.

Так что изменение политических рамок плюс ДК «Каучук» — вернусь.

 

фотографии: «РБК-стиль», Rutraveller, The Art Newspaper, Forbes.Kz, Deutsche Welle, «Настоящее время», FurFur, РИА «Новости», «Запрещенное искусство», Mosprogulka.ru, Frommillion.ru, Inosmi.ru