«Первый шаг — перевезти на Запад». Бывшая участница Pussy Riot Екатерина Самуцевич — о проблемах современного искусства в России

«Мультимедиа Арт Музей» на Остоженке — один из главных музеев Москвы, где регулярно выставляется современное искусство. Ирина Меркулова сходила в него, осталась недовольна конвейерным подходом к искусству и обсудила свои впечатления с бывшей участницей Pussy Riot художницей Екатериной Самуцевич. Она рассказала МОХ, что в России современное искусство никому не нужно, а на Западе его максимально упрощают, превращают в бренд. По мнению Самуцевич, у российских музеев свои цели, и им зачастую индифферентны сами работы, важен только заранее признанный статус их авторов.

---

Сегодня музеи, в той или иной степени зависимые от государства вынуждены, подобно кафе и фабрикам, работать по фордовской системе. Музеи стали новыми торговыми центрами, ведь последние уже приелись избалованному потребителю — все насытились выбором одежды под ритмичную музыку, поэтому пришло время для чего-то более тонкого. После «Зимней вишни» торговые центры воспринимаются как места, из которых мы едва ли найдем выход и где цена нашей жизни кажется меньшей, чем где-либо еще.

Именно музеи теперь кажутся более человечным и безопасным местом времяпрепровождения.

Конвейерная смена однообразных экспозиций, таблички, поясняющие широкому зрителю все, что изображено на картине, привели к тому, что музей, наконец, стал местом для массового досуга. Примером такого музея является «Мультимедиа Арт Музей» на Остоженке. За годы постоянной смены выставок здесь стало очевидно, что искусство отображения идей понять гораздо сложнее, чем искусство, отображающее мир. Контекст восприятия искажается банальной проблемой: у большинства из нас нет времени, сил и ресурсов на должное саморазвитие или продолжение образования.

Все, что мы можем в конце рабочего дня — просто застыть на несколько секунд, тщетно всматриваясь уставшим взглядом в сооруженную в центре зала инсталляцию Владимира Янкилевского.

Пресс-релиз будет убеждать нас, что это хорошее искусство, и все, что нам остается, — поверить и сделать селфи на его фоне. Многолетнее прочтение современного искусства как детских попыток и едва ли не формы профанации создали стену между теми, кто так или иначе внутри искусства, и зрителем.

Непонятно, каким нужно стать музею, чтобы вернуть зрителю рефлексию, которую отнимает навязываемый формат бесконечной непринужденной прогулки, поверхностного созерцания безо всякой попытки вникнуть в контекст. Музей стал таким же местом для прогулок, как парк «Зарядье» или моллы, откуда мы не выносим ничего, кроме славно (или уныло) проведенного времени.

Гора сваленных на стеллаже вещей в магазине H&M или аккуратно развешанные в ряд акварели Варвары Родченко (ее и Янкилевского выставки идут в МАММ до 8 декабря — прим.ред.) одинаково нейтральны для нашего восприятия. Непонятно, каким может быть искусство в попытках заставить нас увидеть его, но внутри классического музея эти попытки совершенно точно терпят фиаско.

---

Корреспондент МОХ решил обсудить свои впечатления от посещения МАММ, современное искусство и место в нем новых медиа, с выпускницей Школы Родченко, мультимедиа-арт художницей, бывшией участницей Pussy Riot Екатериной Самуцевич.

— Борис Гройс говорит, что сейчас время консервативных идей, при этом вникать в эти идеи никто не хочет, «все идут к истокам, ищут культурную идентичность, все пытаются определить и найти свое место через обращение к традиции». Всех успокаивает и дисциплинирует народная мудрость и национальные традиции, при этом никто на самом деле ничего о них не знает, хотя в итоге «все пытаются определиться и найти свое место через обращение к очень простым формулам своей культурной идентичности». А что ты думаешь?

— Упрощение, да, происходит. Это похоже на то, что сейчас есть, у нас в том числе. Все происходит в едином капиталистическом поле. Из-за мировой экономики мы все по сути одни и те же.

— А что надо сделать, чтобы что-то изменилось?

— Если идет отказ от настоящего и будущего, то, может быть, в прошлом что-то найти. Какие-то вещи. Может быть, будет второй авангард. Раз уж мы скатились в прошлое, там много чего было прорывного. Вдруг мы тоже заразимся этим.

Авангард и революция – это идеи прошлого, и их явно нет в настоящем. Может быть, нам прошлое как раз в этом и поможет.

— Авангард возможен? Сейчас, кажется, время такого цинизма и разочарования во всем, а это, конечно, антонимично идеям авангарда.

— Цинизм всегда был. И по крайней мере последние 200 лет есть эффект индустрии. Там присутствовали и коммерция, и расчет, и цинизм. Не без того, к сожалению.

В России никогда не было выгоды от художественных практик. Наше искусство до сих пор здесь стоит очень дешево. Мы его готовы просто так отдавать, а на Западе, да, оно уже стоит дорого.

Но это потому, что они его сначала принимают в дар, а потом начинают продавать.

— А музеи?

— Надо смотреть, как изначально создавалась институция, на каких условиях. Бывает, что институция не полностью на государственной поддержке основана, то есть какой-то процент независимости, ее возможность. А МАММ, мне кажется, Ольга Львовна (Свиблова – прим.) старалась полностью сделать на государственных деньгах. Хотя сейчас государство уходит из многих проектов, не хочет вкладываться.

— МАММ изначально был не только про фотографию.

— Да, это изначально именно мультимедиа-арт музей. Но инсталляций нью-медиа в нем не происходит, потому что на такие инсталляции нужны очень большие деньги. Та же Венецианская биеннале очень дорого стоит. Здесь нужны какие-то спонсоры, еще что-то.

Нью-медиа – это такой цифровой арт с использованием любой, главное современной, техники. От цифровых лент до любых устройств и роботов. Этого, конечно, не получилось. В итоге, как мы видим, в МАММ несколько этажей, и всегда есть фотографии, например, моды…

— Почему?

— Современные показы мод мало кому интересны с точки зрения фотографии. А раньше было очень много хороших фотографов, например Роберт Мэпплторп, снимающих для моды, и конечно, там много чего можно выставлять, что и делается до сих пор.

— Игнорируя финансовую составляющую, реально ли заполнить все этажи новыми медиа, ведь это малопонятно зрителю?

— У новых медиа такой странный эффект, что, с одной стороны, они новые, а с другой стороны, они пользуются вполне понятным языком, даже зачастую упрощенным, достаточно примитивным. Работы Аристарха Чернышева и Алексея Шульгина, например, достаточно понятны. Было бы странно, если бы кто-то чего-то не понял. Там специально используется такой нарочито упрощенный язык.

Мне кажется, препятствие в другом — все очень дорого стоит. И сейчас мы не так сильно развиты технологически. В итоге проще всего выставлять фотографии и рисунки. У нас такая ситуация, что никто не готов вложиться в новые медиа, и получается, что художник должен делать все за свой счет — заказывать фирме, чтобы они делали по твоему эскизу.

— Это нормально, что художник не делает все сам?

— Если это не DIY (do it yourself – прим.ред.), художник не обязан все делать руками. В большинстве случаев нью-медиа-арт достаточно дорогой и, я бы сказала, фабричный. Все заказывается у кого-то.

— Программа МАММ всегда была с расчетом на массового зрителя? Почему нет выставок студентов Школы Родченко, что было бы логично, ведь это родственная МАММ структура?

— Не знаю, мне не очень понятна эта вся политика, на чем она строится. Я так понимаю, проблема в том, что это городской музей, и он подчиняется городской политике. И явно в планы городской политики не входят выставки студентов, ведь тем же студентам Школы Родченко дана достаточная свобода, чтобы высказывания могли получиться политическими и резкими.

— Возможно ли увидеть в МАММ молодых малоизвестных художников?

— Сейчас, кажется, Ольга Свиблова не играет такой роли. Она не тот, кто будет сильно раскручивать новые имена. Если в МАММ и появляется кто-то, то это те, кто уже был там, одни те же примеченные кем-то люди. В этом смысле Ольга Львовна уже не активный куратор, не в новых поисках.

Сейчас, кажется, с этим вообще проблема: у нас нет кураторов, которые находятся в поисках нового. Очень мало таких людей. Это невостребованно.

А то, что выставляется под условным лозунгом «для всех» — это соответствующие работы, что тут сказать. Получается что-то вроде «Медиаудара» (международный фестиваль активистского искусства — прим.ред.).

— И что с ним не так? Качество контента или что?

— Не очень понятна цель. Если берутся чисто активистские вещи, то они предназначены для улицы, а не для институциональной презентации. Наверное, это попытка переместить их с улицы в выставочное пространство, чтобы люди, которые ходят по выставочным пространствам, наконец, увидели то, что они не хотят или не могут увидеть на улице.

Но все-таки на эти выставки не будет ходить та аудитория, которая не хочет видеть такие вещи. Ходят либо те, кто сам что-то делал, либо те, кто и так в это вовлечен, кто и так этим интересуется и хочет это видеть.

Бывают, конечно, интересные работы. У «Цветофоров», например. Они стабильно выставлялись и, как мне кажется, старались делать что-то действительно для выставочного пространства, с пониманием контекста подачи. Там же было много работ, когда кто-то что-то делал на улице, а потом выставлялась документация акции. Не очень понятно, зачем. Нет критерия отбора, и берется все подряд.

— Чем это плохо? Ведь сейчас много таких выставок без всякого критерия отбора. «Нестабильная выставка» в сквоте, например. Чем они хуже выставок, где критерий отбора есть? Ведь нередко критерий выливается, например, в коррупционный фактор из-за частных отношений между художником и куратором.

— Возможно, есть фактор нехватки материальных ресурсов для качественных инсталляций. Но если ты уже сделаешь 2-3 эффектных инсталляции, этого достаточно, и не нужно брать 40 художников для маленького помещения. А когда у тебя нет денег ни на инсталляции, ни на нормальную печать фотографий, то, конечно, надо брать всех подряд и кто, что принесет, – то и будет. Я думаю каталог стоил дороже, чем сама выставка «Медиаудар».

— Причина в отсутствии ресурсов?

— Выставка — это дорогое удовольствие и, по сути, достаточно буржуазная традиция. Поэтому делать выставку анархистского толка тяжело, здесь изначально заложен конфликт.

Правда, сейчас делать выставочные проекты стало намного легче, появилось много пространств, где есть и техника, и все необходимое. Уже есть открытый алгоритм действий: выбрать помещение, покрасить стены, если нужно, и сделать развеску. Причем каких-то профессиональных навыков, как выясняется, для развески не нужно. Нужно просто оценить площадь стен и продумать, сколько работ поместится. Больше ничего не нужно. Пару видео каких-нибудь, чтобы была вроде как современная выставка.

— А как тебе то, что делалось за последнее время — например, внеинституциональная независимая работа «Сестринская могила», организаторы которой пытались подать ее на премию Курехина, но потерпели фиаско?

— Не очень понятно, о чем она была. По-моему, они больше всего интересовались собственной реакцией на самих себя. Насколько я помню, там было все смешано: и стихи, и какое-то наблюдение за самими собой… Саморефлексию в публичном поле сложно сделать так, чтобы это было интересно.

Тут, возвращаясь к началу нашего разговора, как у Гройса, все хотят говорить только о себе, и в итоге говорят одно и то же. Каждый сделал отдельную работу, несовместимую с работой другого — такие микроинсталляции.

Я думала, что работа будет про структуры, завладевшие похоронным бизнесом, про то, что люди не могут независимо умереть, они должны все время кому-то платить даже после собственной смерти. Но оказалось, что работа вообще о другом, стихотворения из поэтической книжки — о чем-то еще, а сопровождающий текст — о чем-то третьем. Похоже на «Коллективные действия» (художественная группа, представители московского концептуализма —прим. ред.). Наверное, это попытка сделать новые КД, только слишком пассивно и эгоцентрично.

Сейчас, мне кажется, время высказываний о помощи другим людям, а не говорения о себе. Время показывать: «Мы видим, что происходит, мы вас поддерживаем».

— Какая участь ждет художника, который выпустился из Школы Родченко? Как нужно вести себя? Кто-то выбирает достаточно консервативную форму – поддержания связи с куратором, например.

— Да, это старая, достаточно консервативная модель, когда есть куратор — проводник в мир институционального признания. Где-то эта модель работает. Но надо учитывать современный контекст России.

Мы никогда не были хорошо встроены в этот институциональный конвейер. У нас всегда хромала институциональная составляющая, и сейчас стало еще хуже.

Сейчас если выставки есть, они пустоваты и мало что дают людям, кроме пространства для селфи, как в случае с работой Александры Вертинской в МАММ. Красивые гигантские цветы сирени во всю стену, кувшинки в воде — хороший фон для селфи.

Что касается Школы Родченко, то сами студенты, на мой взгляд, не испытывают иллюзий и понимают, что внутришкольные триместровые и выпускные выставки ни к чему не приведут.

— И какая альтернатива? Что делать?

— Надо анализировать, наверное, какой-то контекст восприятия российского искусства. Мне кажется, мы сами в этом виноваты.

Началась какая-то игра: мы знаем, что искусство не ценится, мы его сразу пытаемся перевезти. Во многом это делается для мифологизации, нам не дают другого варианта убедить Запад в ценности нашего искусства, и мы сами уже не верим, что оно чего-то стоит вне оценки Запада.

В итоге этот алгоритм стал единственным, который работает, и мы сами так себя ведем. Не ценим собственное искусство, пока оно не оказалось на Западе. И это проблема.

Даже в нашем деле, чего уж говорить, пока Надя и Маша (деанонимизированные участницы Pussy Riot Мария Алехина и Надежда Толоконникова – прим.ред.) не съездили в Америку, они не почувствовали, что это окей, это признано.

Если бы это осталось только в российском контексте в 2011 году на изначальном уровне независимой группы людей, вне иерархии лидер-последователи, то это бы не ценилось даже нами самими. Я не знаю, что с этим делать — надо как-то анализировать, говорить, делать работы на эту тему.

— Инсталляция «Коллективных действий» в центре Помпиду среди других «звездных» имен русского искусства — зрелище одновременно китчевое и очень печальное, если знать, что эти работы – одни из многих, отданных в дар Франции фондом Потанина. Что ты думаешь о смене контекста?

— Теряется изначальная аура. Те же работы [Андрея] Монастырского направлены все-таки на внутреннюю ситуацию СССР, на ситуацию изоляции и отсутствия, и когда это так легко переносится, теряется огромное количество заложенной информации. Кажется, что он просто прикалывался, какие-то деревяшки делал.

Вот у Анатолия Осмоловского, например, работы «Хлеба», его золотые танки, явно рассчитаны на упрощенный контекст, и для Запада — это просто икона российского искусства. Понятно, что если бы он сделал высказывание о какой-то внутренней ситуации — это либо стерлось бы при переносе, либо было бы непонятно.

— А что произошло с вами? Балаклава стала в США и Западной Европе едва ли не самым громким брендом за последние 5 лет, что, безусловно, связано с полнейшей сменой контекста из анархо-феминистского в продюсерско-маркетинговый. Это логично встраивает всю эту историю в общий коммерческий феминистский поток?

— Чтобы продавать, нужно придумать то, что понятно, а понятно то, что уже точно было, что люди успели выучить на уровне фабулы: вот жил в маленьком городе человек, вырвался, стал жертвой репрессий, пережил трудности, обиды, предательства, а потом снова вырвался, прославился и разбогател. Вот он стоит на сцене, красивый и молодой, и конечно, всем все равно, что там у него было на самом деле, люди хотят историю про успех, которого может добиться каждый, хотят расслабиться под бодрящий бит после тяжелой недели, и тот контент, который делается от имени Pussy Riot сейчас им это дарит, вернее продает.

Это все достаточно понятно и банально. Все сокращается, и от всего остается 1%. Остается символ, икона. Детали уходят. Символ — главное орудие рекламы сейчас. Мы узнаем бренды по символам.

Наше искусство при переносе на Запад превращается в символы, в бренды. Малевич превратился в бренд — потерян изначальный контекст, никто не знает, как он жил, многие считают, что он знал, что был авангард, а он как бы отвечал на этот авангард.

Кому какое дело до того, как он жил на самом деле? Кто будет вникать в то, как он шел за продуктовыми карточками, что именно он писал Лисицкому? Никому это неинтересно. Малевич все-таки не Кандинский, который жил в несколько других условиях, и не Лисицкий. А их сейчас в одну кучу объединяют, не видят разницы между ними.

— Что остается тем, кто сейчас только пошел учиться в области современного искусства?

— Студентам остается, наверное, все анализировать и не верить слепо, не надеяться на грантовые поездки, на чью-то протекцию. У институций свои цели, им зачастую индифферентны работы, важен только заранее признанный статус этих работ, имен.

Можно сказать, благодаря им выживает искусство, но с другой стороны мы не знаем, может быть, это институции своим поведением, своей политикой убивают нормальное искусство, а оставляют то, что уже было кем-то признано, и это только еще больше закрывает возможности для новых работ.

Мы не знаем, что там происходит на самом деле. Вот ты сейчас критикуешь МАММ, а Центр Помпиду намного лучше? Их задача тоже собрать людей, собрать энную сумму с билетов. Они делают так же, все смешивают. Работы звезд, чтобы на них шли, ведь на них реагируют. Если они возьмут одну тематику, и это будут менее известные художники, то на них не пойдут, деньги на них не дадут, институция не выживет.

— Понятно, что мало кто готов, не имея каких-то академических или личных интересов, вникать в историю чужой страны, чтобы проникнуться контекстом искусства. Своя интереснее и понятнее. А когда ты ездила в Бельгию, кто пришел в университет послушать тебя и почему им было это интересно?

— Сложно сказать, может, им были важны вещи, которые им понятны: тот же феминизм. Там есть какие-то проблемы, нехорошая реакция в академической среде, сопротивление. Или им просто было любопытно, почему в России есть такие явления, а у них меньше или в совершенно другой форме.

Мне кажется, там хорошо развит и организован протест, и нет таких художественных явлений, как у нас. Такие художественные явления появляются там, где все очень плохо с организацией протеста. У нас три человека выходят – их сразу всех в автозак, и всё на этом заканчивается. При невозможности нормального протеста появляются такие художественные вещи. Но сейчас и это, получается, невозможно.

автор: Ирина Меркулова

первое фото: Митя Алешковский, Thomas Peter/REUTERS